1913 - И. Э. Грабарю.

           И. Э. Грабарю¹.

[Москва, 1913 г.]

           Глубокоуважаемый Игорь Эммануилович. <...> Не удивляйтесь моему письму — переразвеска картин в Третьяковской галерее для нас, русских художников, участников воссозидания ее, настолько серьезное и знаменательное дело, что равнодушным к нему не остаться, оно глубоко волнует, невольно заставляет отнестись к нему вдумчиво². Совершается или, пожалуй, совершилось слишком скоро, не успели даже опомниться — дело сделано.
           При моем втором посещении галереи во мне снова, с большей силой поднялся волнующий вопрос: не совершили ли мы преступления относительно памяти П[авла] М[ихайловича], видоизменяя его драгоценный художественный дар Москве и русскому народу — дар, лично им созданный из произведений его современников-художников?
           Вполне возможно согласиться, что П[авел] Мих[айлович] и сам имел в виду развешивать картины по авторам, на что в его развесках есть и прямые указания, затем, сам он, очевидно, свою развеску не считал законченной (я помню). <...>
           Повесив картину Перова рядом с произведениями Сурикова, он сказал, что это временно и картине он еще не нашел места — все это так, и нужно отдать справедливость, что большинство и авторов и картин при новой развеске несомненно выиграли бы, хотя для некоторых авторов скученность их картин и не совсем в пользу. Некоторые картины, висевшие прежде выделенными, давали более глубокое впечатление — но и в будущем поправки, по всей вероятности, необходимы. <...> Но признавая положительные стороны новой развески, все-таки чувствуешь в глубине души небольшое смущение, какое-то ущемление совести — правы ли мы совершать и допускать такую перетасовку галереи (перед памятью великого и редкого общественного деятеля и особенно нужного у нас на Руси), вправе ли мы так свободно распоряжаться его созданием, которому он посвятил и свою жизнь, и, конечно, немало средств. <...>
           При обозрении по новому порядку развешенных картин невольно кидается в глаза и навязывается впечатление, что собственно Третьяковской галереи, быть может, и не совершенно в прямом отношении — уже нет, а есть городская галерея только имени Третьякова, составленная из картин, пожертвованных Третьяковым, и из картин, приобретенных после него. Позднее приобретенные картины, втиснутые в нее, несомненно нарушают целость старой и подлинной Третьяковской галереи. От такого впечатления новой перевески трудно отрешиться. Может быть, стало и лучше — да и на самом деле лучше, — но Третьяковской галереи нет — она разверстана.
           Как с этим навязчивым впечатлением примириться? Пусть торжествует искусство, а до личности Третьякова нам дела нет! От такого решения совесть отворачивается. Ведь именно Павел-то Михайлович своим собранием картин и послужил торжеству искусства; без его неустанного собирания в продолжение всей его жизни напрашивается: как бы и поскольку торжествовало искусство.
           Многое и многое разошлось бы по частным рукам, а многое осталось бы в складах у художника, а кое-что не было бы, может быть, совсем написано. Именно в нашем-то, русском, так называемом образованном обществе, где так слабо развиты художественные инстинкты, особенно следует ценить и выделять личности, подобные П. М. Третьякову, с такой энергией, страстью и знанием посвятившему свою жизнь служению искусству. Не думаю, чтобы в просвещенной Европе так же равнодушно относились к подобным работникам просвещения страны (наше преклонение перед просвещенными европейцами больше кажется фасоном). <...>
           Крайне странно слышать иногда упреки вкусам П[авла] М[ихайловича], якобы образовавшимся под давлением передвижников, — во-первых, никто из смертных не может отрешиться от влияния времени; во-вторых, все наличные художественные силы тогда были именно сосредоточены на передвижниках: Репин, Суриков, Крамской, Поленов, Ге, Шишкин, Куинджи, Максимов и пр. — все передвижники; первая половина моей художественной деятельности прошла среди передвижников; и в-третьих, П[авел] М[ихайлович] во многих очень серьезных случаях, несмотря ни на какие давления и воздействия самых сильных из них, выполнял совершенно самостоятельно собственное свое воззрение. <...> В галерее имеется некоторый процент произведений не совершенных самостоятельно, и нам кажется, без которых галерея очень могла бы обойтись, я считаю это для почтенных позднейших деятелей галереи после него весьма неприличным. П[авел] М[ихайлович] приобретал картины на свой страх, под своей личной ответственностью и на свои личные средства. При многообразии материала, из которого ему приходилось выбирать, не мудрено было кое-где и ошибиться (а иногда и пожалеть труженика-художника), не мудрено было кое-что и пропустить (несть человека аще не согрешит). Но процент лишнего из отобранных им картин далеко не так значителен (на мой скромный взгляд), как в поздних приобретениях, процент лишнего куда выше, но о вкусах не спорят, особенно художественных. Для некоторых знатных иностранцев вся галерея есть только собрание рам. <...>
           Почти не сомневаюсь, что произведенная вами развеска картин галереи (бывшей Третьяковской) ввиду многих несомненных достоинств (несомненно) большинством гласных Думы будет утверждена, и Городская галерея останется в настоящем обновленном виде с некоторыми преимуществами ее над прежней Третьяковской галереей; но останется ли долговечным ее новое устройство. Через пять лет может быть избран новый попечитель с художественными вкусами или противоположными, или еще более прогрессивными в известном смысле, начнется новая переоценка содержимого галереи, а стало быть, новая переразвеска и переустройство, а в дальнейшем можно допустить, что современниками старье все будет выкинуто из галереи, и что же тогда останется от этой сокровищницы русского искусства! Я опасаюсь, что как бы не охранялось протоколами настоящее устройство галереи и какими бы юридическими формами Дума ее не закрепляла, будущее или слабо, или совсем не гарантирует сохранение установленного нами устройства галереи. <...>
           Если бы переразвеска картин совершалась не слишком торопливо и продуманно, без нарушения памяти П. М. Третьякова, можно было произвести переразвеску только в необходимейших случаях, например, убрать мешающую картину, и даже по возможности произведения каждого автора соединить вместе, к чему стремился, по-видимому, и сам П[авел] М[ихайлович], а главное: не вносить в старую галерею вновь, после смерти П[авла] М[ихайловича] приобретенных картин — даже и тех авторов, коих картины приобретались самим П[авлом] М[ихайловичем] — как мне ни желательно поместить «Аленушку» в мою комнату, но я совершенно примирился бы с необходимостью оставить ее в новой Городской галерее. Затем помещение подлинной Третьяковской галереи выделить от новой устройством дверей, надписями.
           <...> Словом, если бы даже вообразить и по необходимости была решена переразвеска, то, во всяком случае, она должна была быть произведена только между картинами, собранными самим Пав. Мих. без смешивания с вновь приобретенными — такой принцип подлинности Третьяковской галереи. <...>

^1-2Игорь Эммануилович Грабарь (1871—1960) — живописец, историк искусства; после выхода И. С. Остроухова из Совета Третьяковской галереи И. Э. Грабарь был назначен на его место попечителем галереи (2 апреля 1913 г.). Вступив в должность в летние месяцы, Грабарь приступил к работам по переустройству галереи. Деятельность нового попечителя вызвала острую полемику. Первоначально обсуждался лишь вопрос о возможности перенесения галереи в новое помещение на Девичьем поле. Братья Васнецовы, Репин, петербургские художники выступили против переноса галереи. «Русское слово» опубликовало мнение В. М. Васнецова по этому вопросу: «Если сам Павел Михайлович предполагал перенести свою галерею на другое место, то, конечно, он прекрасно бы и выполнил свое намерение соответственно своему усмотрению и вкусам, и это была бы подлинная Третьяковская галерея, а не картины только из Третьяковской галереи, перенесенные на новое место и устроенные по усмотрению и вкусам других людей. Но главный пункт, на который в настоящее время следовало бы обратить внимание, — это отделение старой Третьяковской галереи от новой Городской, на что указывается и в протесте петербургских художников» («Русское слово», 1913, № 69, 23 марта (5 апреля). Васнецова поддержали художники: М. В. Нестеров, Aп. M. Васнецов, А. Е. Архипов, С. А. Виноградов и другие. Л. О. Пастернак писал: «Выраженные Виктором Михайловичем по этим вопросам соображения и мысли, без сомнения, в принципе разделяются не только видными художниками, но, думается, всеми, кому, по верному выражению Васнецова, имя покойного П. М. Третьякова, великого скромника, действительно дорого и свято». На полях одного из экземпляров газеты со статьей Пастернака надпись: «Глубокоуважаемый Виктор Михайлович! Посылаю Вам сии строки вместе с сердечным приветом! Уважающий Вас Л. Пастернак» (ДМВ, № 854/31, «Русские ведомости», 1913 г., № 75, 31 марта). За перенос галереи выступил В. И. Суриков («Русское слово», 1913, № 65, 19 марта). Открытая полемика началась с октября 1913 г., когда Дума потребовала от Грабаря отчет о перевеске картин. Большинством голосов (48 против 46) Дума разрешила Грабарю продолжить опыт по перевеске картин. Суриков и Репин поддержали перевеску («Русские ведомости», 1913, № 216, 19 сентября и 1914, № 2, 3 января). Полемика продолжалась до 1917 г. 26 января 1916 года в газетах «Утро России» (№ 26) и «Русские ведомости» (№ 20) было опубликовано письмо художников, противостоящих преобразованиям галереи. В ответ 31 января 1916 года в «Биржевых ведомостях» (№ 29) появилось «Письмо в редакцию» художников, разделяющих мнение Грабаря, его подписали И. Я. Билибин, К. С. Петров-Водкин, П. В. Кузнецов, П. И. Нерадовский и другие.

Иван-царевич на Сером Волке Васнецов В.М.

Преддверие рая Васнецов В.М.

Портрет Е. А.Праховой Васнецов В.М.