Страница 5.

1-2-3-4-5-6

          Да только просыпался с радостью, шел в собор с песенкой в сердце. Счастливой бабочкой себя ощущал.
          Однако усталость накапливалась, и Андриолли отпустил его на месяц в Рябово, освежить тело и душу.
          Дом полон, а без матери все пуст. Виктор целую неделю промаялся этой пустотою. Куда ни поворотись – мамино. Кресло, клубок шерсти со спицами, ложка, шкатулка, зонт, туфли!.. Все вещи на месте, целы, ухожены, а ее нет.
          Глазам вдруг открылось, как обветшало все: и дом, и отец, и само Рябово. В этом обветшании он увидел указующий перст. Рябово – само детство. Оно отбаливает в нем, отходит прочь, оставляет наедине с жизнью. Как мышонок, душа попискивала, но он знал – прошлое изжито почти уже до самого конца, скоро он уйдет отсюда… Не думать бы про все это – не спросясь в голову лезет.
          На счастье, ребята рябовские с лошадьми собрались в ночное. Напросился с ними.
          Ребята устроились над речкой, искупались, и он тоже выкупался. Вода была ледяная, но тело потом горело, показывало хозяину силу.
          Виктор нашел хорошей глины. Налепил лошадок, зверушек. Ребятам понравилось. Заодно и привыкли к вятскому гостю, перестали перешептываться.
          – За месяцем будем глядеть. У него нынче праздник.
          Виктор вспомнил:
          – На урожай, что ли, гадают?
          – На урожай, – ответили вежливо, но без лишнего слова, по-рябовски.
          Виктор расстелил па земле старый отцовский кожух, лег лицом в небо. Было слышно, как ходят близко кони, было видно, как прибывает на земле тьмы.
          – Месяц!
          Месяц был тоненький, совсем ребеночек. И снова тишина, пофыркивающие лошади, плеск воды. И сладкий сон, слетевший с трепетных вершин крутогрудых берез.
          – Перебегает! Перебегает!
          Открыл глаза. По небу летели пушистые облачка, и месяц нырял то в одно облако, то в другое.
          – Если перебегает – с хлебом, – сказал старший мальчик и, видно, потянулся. – Сколько звезд нынче будет!
          – Говорят, по звездам можно всю жизнь человеческую рассказать. Ты сам в люльке, а уже все известно. И смертный час твой, и сколько детей у тебя будет, и кто твоя жена. Только надо звездочку свою угадать.
          – Попробуй угадай!
          Виктор слушает ребячий разговор и тоже смотрит на звезды. Кем же ему-то суждено быть, попом? Николай тверд: сана принимать не буду.
          – Теперь на тебя, сынок, надежда, – сказал отец Виктору. – Васнецовы испокон века священствовали. Нехорошо, если родовая пуповина прервется. Впрочем, я знаю, ты у своего начальства на виду.
          Проснулся от прохлады. Сказал ребятне:
          – Отвезите домой мой кожушок. Пойду по лесам, по долам.
          Пролез по чащобинам и вышел на отдыхающих косарей.
          – Здравствуйте, добрые люди! Бог помочь!
          – Здравствуй, попович! Садись, молочка покушай. Сел с мужиками, выпил молока с черным хлебом.
          – Вкусно.
          – А ты хлеб-то сольцой посыпь. Ужас, как хорошо. Поел хлеба с солью.
          – Можно, я вас порисую?
          – Отчего ж нельзя? Рисуй на здоровье. Как батюшка Михаил Васильевич поживает? Без матушки уж больно скучен стал. Хорошая была пара. Михаил Васильевичу теперь одна забота – вас на ноги поставить. Мило тому, у кого много в дому. А ваш батюшка больше дает, чем берет. Уж мы-то все знаем.
          Виктор достал тетрадочку, карандаш. Стал рисовать ребенка с деревянной ложкой в руке. Ребенок взмахивал ложкой, ложка на солнце блестела узорами, ребенок радовался.
          – Рисуй, рисуй, с нас не убудет! – сказал мужик и поднялся, поднялись и другие косари.
          Виктор попробовал рисовать их – не пошло. Не получалось живого движения. Вздохнул. Закрыл тетрадочку.
          – Пойду!
          – Ну, пойди, – согласился мужик. – Кланяйся от нас батюшке.
          Придя домой, сел на кухне, нарисовал отдельно печь, стол, окно. Потом весь угол.
          Пришел старик странник. Ему дали щей и хлеба. Старик ел, а Виктор рисовал. На этот раз получилось. Пошел поглядел сборник Трапицына. Остановился на пословице: «Обед тогда варят, когда дрова горят». Тотчас и нарисовал. Девочка у печи, ребенок крутит ложкой в миске.
          Вроде бы то, что надо, покой и благополучие. К брату подошел Аполлинарий, поглядел-поглядел и попросил:
          – Дай мне карандашик, я тоже рисовать буду.
          «Не лепы ли ны бяшеть, братие, начати старыми словесы трудных повестий о пълку Игореве, Игоря Святъславлича? Начата же ся тъй песни по былинам сего времени, а не по замышлению Боянью…»
          Тяжело и скучно.
          «Боян бо вещий, аще кому хотяше песнь творити, то растекашется мыслию по древу…»
          Виктор закрыл книгу и вспомнил мудрые глаза Адама Красинского. Почему поляку вся эта словесная вязь представляется цветком на лугу?
          Снова открыл книгу. Читал, откладывал и все-таки опять читал, насильно впихивая в себя слова, абзацы, страницы. Добил, но не понял Адама Красинского. Опять покой потерял: не по нему это было – отступать. Поскучнел.
          Вышел на крыльцо – отец из леса идет. Потный, радостный. Камень на плече тащит. Поспешил навстречу – помочь.
          – Ничего, я сам! Запачкаешься. Зашел во двор, свалил груз на траву.
          – Гляди.
          На камне сиял перламутровый след от доисторической раковины.
          – Разве не диво?
          Виктор только головой покачал.
          – В Вятке музей господина Алябьева открылся. Он такому экспонату был бы очень рад.
          – Вот я ему и отправлю находку, вместе с вами.
          – Батюшка, а как же с Библией быть? Ученые говорят: окаменелостям – многие миллионы лет, а по писанию, от сотворения мира нынче 7374-й год.
          – А я про то не думаю, – сказал отец просто. – Ученые, может, тоже ошибаются на сколько-то миллионов, но они правы.
          – Значит, раздвоенность души?
          – Нет, Витя! Нет у меня раздвоенности. Я по-стариковски, и ученым верю, и господу богу. Как уж там, когда, но сотворение было. Бог сотворил и землю, и душу человеческую. Земель я мало на своем веку повидал, да уж и не увижу ничего, кроме Рябова, но душе не перестаю удивляться. Нет творения более великого, чем незримая, но живая душа наша.
          – Батюшка! – только и сказал Виктор, пораженный и чистотой, и честностью отца.
          Человеческая жизнь – кружево, сплетенное из бесчисленного множества отношений.
          Редко, но случается: исполняя свой долг, чью-то просьбу, обязательство перед кем-то, люди, сами того не ведая, вызывают к жизни огромной силы созидательную творческую энергию.
          Вятский владыка из симпатии к Адаму Красинскому добился для его визави – ссыльного художника Эльвиро Андриолли заказа на роспись собора. Владыка, почитая себя за пастыря просвещенного и памятуя о деяниях Великого Петра, велел послать в помощь Андриолли и для перенимания его искусства самых толковых вятских иконописцев и среди них семинариста богословского факультета Виктора Васнецова. Заботились о судьбе Андриолли и невзначай решили судьбу Васнецова.
          О новом человеке в малом городе, будь он за семью царскими печатями, знали все и если не всё, так уж и не меньше властей.
          Эльвиро Андриолли, хоть и художник, а туда же – в сабли, в пистолеты. За то ему и назначена Вятка. Но учености у него не отнимешь, в Париже бывал, в Лондоне. В императорской Академии художеств учился, в Санкт-Петербурге. Мало показалось – в Риме ума набирался.
          Когда человек нрава доброго, легкого, когда ремесло у него возвышенное, а сам в беде, гоним – для русских либералов лучшей аттестации не надобно. Недолго бедствовал во глубине сибирских руд. Посыпались заказы на портреты, охотно покупали гравюры. И вот уж и собор предоставили в полную власть. Ведь одно имя чего стоит – Эльвиро Андриолли.
          Легкий был человек, добрый.
          – Васнецов, друг мой! – воскликнул однажды Михаил Францевич, рассматривая орнамент своего помощника. – Я этого решительно не понимаю!
          – Вы же одобрили эскиз. – Руки сразу опустились, лицо несчастное.
          – Господи! Да я не про орнамент, не про вашу работу. А впрочем, как раз и про орнамент, и про образы. Зачем вы готовите себя к священническому сану? Священников и без вас много, а вот людей с художественным дарованием значительно меньше. Бросайте семинарское занудство и отправляйтесь в Петербург в Академию художеств. Там вы научитесь всему, что необходимо таланту для воплощения замыслов. И ради бога, не раздумывайте!
          На квартиру Васнецов уже и не летел, как всегда, – молнией промелькнул. И сразу к «Жнице», за кисти, за краски. Картину он начал несколько недель тому назад, так, чтоб попробовать. Он знал, картины пишут долго, годами. А тут вдруг все получалось! За какой-то час, наверное, закончил. Совершенно закончил.
          И сразу на улицу, на высокое место, откуда река Вятка как с птичьего полета.
          «Неужто – художник! Я – художник? Все равно что лег спать без голоса, а проснулся – певцом».
          Утром он пришел к ректору. Стоял, опустив голову, не зная, как заговорить о своей просьбе. Ректор сам пришел ему на помощь.
          – Мы разговаривали о вас с господином Андриолли. Я разделяю его точку зрения. Много было священников на русской земле. Много! И прилежных до подвига, и ленивых до помрачения ума. А Рублев все-таки один. Я готов благословить вас на стезю живописца, но сначала посоветуйтесь с вашим отцом. Его слово станет решающим.
          Май был на середине, а дорога в Рябово все еще не наладилась после весенней распутицы.
          Чтоб не скрасить ожидание, а пережить его, перетерпеть, Васнецов принялся писать другую картину, которую назвал «Молочница». В семинарию ходил по-прежнему, все выучивал, да еще, пожалуй, прилежнее, чем прежде.
          Наконец дорога просохла.
          Ехал домой с легким сердцем, не думая о предстоящем разговоре с отцом. На другое мысли сворачивал – вот возможность закончить последние рисунки для альбома пословиц и поговорок господина Трапицына. Уж и о деньгах на поездку в Петербург подумывалось. У отца денег никогда не было и теперь нет.
          Дорога долгая. Смотрел в тетрадочку с записями пословиц, рисовал во время остановок на плотных листах бумаги то, что придумывалось.
          «Не те денежки, что у бабушки, а те денежки, что у пазушки». И на эту же тему еще одна: «Ломоть в руке – не мой, а в брюхе – так мой».

1-2-3-4-5-6

В. М. Васнецов. Портрет А. В. Васнецовой, жены художника. 1878.

В. М. Васнецов. Портрет художника А. И. Куинджи. 1869.

В. М. Васнецов. Портрет художника В. М. Максимова. Рис. 1874.